Полемизируя однажды в «Вестях» с одним из достойнейших своих оппонентов, я был вынужден выступить в странной для меня роли защитника демократии. Роль эта всем была хороша, но по завершении спора мне показалось, что я слишком уж грациозно обошел стороной бугры да овраги. Почему? Потому, вероятно, что сама структура полемики побуждала меня отвечать на доводы оппонента, не вскрывая собственных мыслей, которые могли бы выгнуться в контру моей позиции. Вскрой я их, и мне пришлось бы тогда отвечать не Алексу Тарну, а себе самому. Той задаче и тем обстоятельствам – не соответствовало.

     Из отмеченой недосказанности родился со временем замысел новой статьи и реализоваться ему помогло письмо Владимира Ратнера, старшего научного сотрудника факультета биологии в университете Бар-Илан. Присланное по следам завершившейся «евразийской» полемики, частью которой стала моя апология демократии, оно поднимает принципиальную тему, равно обойденную мной и моим оппонентом:

     Я согласен с Вашими аргументами в ответе Алексу Тарну, но, на мой взгляд, у Вас не прозвучала важная мысль. Извращенному пониманию гуманизма очень способствует одна из священных коров современной демократии: «один человек – один голос». Формально, никогда не работавший негр и Билл Гейтс имеют одинаковое влияние на выбор президента, сенатора или мэра в США. Согласитесь, что акционерное общество, в котором все пайщики имели бы по одному голосу, независимо от количества акций у каждого, долго бы не протянуло. Понятно, что в жизни деньги и здравый смысл корректируют эту несообразность, но - неформально. Вот тут-то и возникают политики (политиканы, «интеллектуалы»), которые хотят использовать социально слабые голоса.

     Думаю, Владимир Ратнер и сам согласится с тем, что избранная им формулировка – «одна из священных коров современной демократии» – представляет собой в данном случае изощреннейший understatement. Священных коров на тучном демократическом пастбище гуляет немало. Есть среди них и такие, что заслуживают заклания (стадо сделается здоровее, если мы отберем мяснику известное количество особей из числа особенно глупых и непомерно бодливых). Но когда речь заходит о принципе «один человек – один голос», затрагивается не какая-то из «священных коров демократии», а самое существо последней.

     Демократия определима по ряду признаков, включающих, вместе со всеобщим избирательным правом, гарантированные политические свободы, защищенность гражданского волеизъявления, четкое разделение ветвей государственной власти, независимость суда и т.д. Однако особенность принципа «один человек – один голос» состоит в том, что с его изъятием из конкретной системы последняя меняет свою природу. Ни со стороны, ни изнутри управляемого ею общества она не воспринимается более как система демократическая.

     В самом деле, мы наблюдаем немало примеров тому, как государства, в которых политические свободы граждан являются заведомой фикцией, настаивают на своем праве именоваться демократиями. Иногда это право признается за ними, с известными оговорками, международным сообществом. Даже однопартийность, то есть совершенно реальное отсутствие выбора, бывает терпима в подобном контексте: у нас – свобода, голосуй за кого хочешь, просто граждане наши так любят товарища имярек, что всегда отдают ему свои голоса в исторически сложившейся пропорции 99,9 процента.

     Конечно, однопартийность – курьез, однако терпимости к этому курьезу куда больше, чем, скажем, к апартеиду. В прежней ЮАР выборы были реальными и демократическими, но схема власти строилась так, что «черный голос» и «белый голос» были между собой неравны. В положении изгоя находилась при этом ЮАР, а не страны с «однопартийной демократией», хотя собственный ее опыт в конце концов доказал, что была южноафриканская демократия подлинной, неэфемерной. Именно она привела к власти в стране те силы, которые шли демонтировать систему апартеида и, добившись победы на выборах, задуманное исполнили. Так вот, ЮАР, обладавшая демократическим потенциалом отдаться в руки де Клерку, была изгоем, а Сирия и Ирак, где возможность смещения Асада или Саддама посредством демократических выборов до сих пор представляется анекдотичной, оставались почтенными членами мирового сообщества.

     В этой области немало условностей. Даже если по существу отождествление демократии со всеобщим и равным избирательным правом исторически неправомерно, оно является неоспоримым фактом современной действительности. Здесь и мистика присутствует известного рода; ведь поистине мистериальным является переживание гражданина, входящего в задрапированную кабинку и собственноручно опускающего в щель избирательной урны листок бюллетеня. Он остался «наедине со своей совестью», его голос важен сегодня так же, как голос министра и миллиардера, он причащается народовластию - гражданская мистерия.

     Но можно обойтись и без мистики. В чем состоит практический смысл всеобщего избирательного права? В том, что каждому гражданину раз в несколько лет предоставляется гарантированная законом возможность внести в управляющую государством систему один бит информации. Все! Означает ли это реальное «народовластие»? Много ли власти имеет избиратель, как таковой? И если не у него находится власть, которую ему все так охотно приписывают, то - у кого? Упреждая задуманный ход повествования, предложу читателю простое сравнение: с одной стороны - среднестатистический гражданин Израиля, который раз в четыре года исправно ходит на выборы. С другой – просто так, для примера - профессор Моше Циммерман, заведующий кафедрой истории в Иерусалимском университете.

     Господин Циммерман – человек известный, частый гость в телестудиях. Он может говорить как лицо политическое: «Поселенцы – нацисты, их дети – вылитый гитлерюгенд». Может - как человек науки, с высоты абстрактного академического знания: «Поселенцы – нацисты». Но и этим его возможности не исчерпываются. Как специалиста по немецкой истории, профессора Циммермана часто просят обобщить, в двух словах по возможности, трагический опыт Германии для израильских телезрителей. Тема эта в нашей стране считается важной, и поводов для блиц-интервью в вечернем эфире – хоть отбавляй: снос берлинской стены, очередной этап европейской интеграции, реставрация здания рейхстага, сгоревшее общежитие турецких рабочих, электоральный успех Йорга Хайдера, его же уход из большой политики и т.п. Профессор задумается, глянет проникновенно в объектив телекамеры и обобщит: «Поселенцы – нацисты».

     Но и это не все: ведь помимо гостеприимных телестудий, господин Циммерман имеет в своем распоряжении дополнительные средства влияния. Например, членство в комиссии, которая разрабатывала новую программу преподавания истории для израильских средних школ. Тут возможности открываются поистине безграничные: индоктринация завтрашнего электората с помощью многотиражных учебников и тысяч учителей, которые зачастую не способны на большее, чем усердное изложение спущенного им по инстанциям материала. А, кроме того, существует возможность действия в рамках международных академических организаций, публикующих всевозможные заявления по проблемам Ближнего Востока и формирующих таким образом мировое общественное мнение, с которым не может не считаться правительство Израиля.

     Понятно, что всеми этими способами в управляющую государством систему вбивается куда большее количество данных, чем посредством индивидуального голосования. Соответственно, и власти – абсолютно реальной власти, достигаемой через возможность влиять на принятие государственных решений, – у профессора Циммермана много больше, чем у среднестатистического израильтянина. Их равенство есть условность. Место профессора Циммермана мог бы занимать кто-то другой, но этот «кто-то» всегда будет находиться в преимущественном положении, обладая, в дополнение к своему гражданскому голосу (один бит на выборах), возможностью запускать в государственный макрокомпьютер сложные управляющие программы.

     В чем же тогда значение всеобщего избирательного права? Позволю себе процитировать умного собеседника: «В том, что оно создает полезнейшую иллюзию сопричастности, чувство общего дела. Res publica. Это объединяющее начало предотвращает радикальное отчуждение власти и, в сущности, делает нас гражданами. Не более, но и не менее».

     В том, что для римлян «государство было - res publica, то есть общее или всенародное дело», известный русский мыслитель Владимир Соловьев видел главную причину расцвета созданной ими державы. «Римляне ставили выше всего другую сторону государства, именно его задачу объединять людей для общего дела или осуществлять их солидарность в этом деле», - писал Соловьев в своей работе «Значение государства». Его младший современник Василий Розанов был человек консервативных взглядов, но пафос «общего дела», иным образом мотивированный, и его не оставлял равнодушным:

     «Дурно ли это? Хорошо ли? Как аристократия имела свои специфические и неуничтожимые пороки, так их имеет и демократия… Многим кажется, что она зальет все эфирно-тонкое в цивилизации человечества, что она не поймет, а следовательно, не сумеет и сберечь тот аромат, который вносится в цивилизацию всегда индивидуальными усилиями исключительных людей и без которого жизнь была бы тягостна или, по крайней мере, безуютна, жестка. Не будем возражать против этого, не будем на этом настаивать. Заметим только, что глубочайшее и, пожалуй, единственное основание демократии написано во второй главе книги Бытия, в удивительных словах, предшествующих созданию подруги Адама: «не хорошо быть человеку одному». Вот закон, вот истина, написанная в ребрах наших, вырезанная в нашем мозгу и которая констатирует и освящает вечное стремление человека к человеку, вечное слияние их, вечную и священную демократию» (из статьи «О художественных народных выставках»).

     Таким образом, Владимир Ратнер критически отзывается о явлении, которое представляет собой ключевой механизм и, что еще важнее, эмоциональную сердцевину современной демократии. Сразу отмечу, что в критике подобного рода нет ничего зазорного. Право свободно мыслить дорого многим из нас не менее, чем право отдать свой голос той или иной партии, а человеку мыслящему ни к чему делать вид, будто жизнеспособность современной демократии, ее адекватность сложнейшим проблемам мироустройства и эффективность ее механизмов не оставляют места серьезным вопросам.

     * * *

     Здесь я позволю себе обратиться к читателю со следующим предложением: давайте отбросим «безработного негра» и «социально слабые голоса». Не из страха перед блюстителями политкорректности, а оттого, что суть позиции, которая оппонирует демократической максиме, может быть выявлена и без них. Отбросим также специфические проблемы Израиля, связанные с наличием в нашей стране арабского меньшинства, которое, как известно, не признает за евреями права на государственность. Вообразим себя в почти идеальном мире, где нет паразитирующих слоев населения, нет пятой колонны и прочих хитростей, усложняющих рассмотрение затронутой нами проблемы.

     Что останется в нашем воображаемом мире? Разумеется, человек. А точнее – люди, каковы они есть. Но о людях мы знаем, что они, конечно, умны, но, увы, не настолько, чтобы всегда, в отношении любой, сколь угодно сложной проблемы выносить простым большинством голосов правильное решение.

     Умнеют ли люди? Допустим, что да, хотя за последние сто лет они (или, скажем так: мы) скорее поглупели. В конце XIX – начале XX века выборы президентов США сопровождались публичными дебатами, в ходе которых соискатели этой высокой должности выступали с многочасовыми речами. Люди стояли – и слушали, вникали в детали, обстоятельно обдумывали свой выбор. Газеты, не жалея бумаги, печатали полные тексты произнесенных политиками речей (совсем как «Правда», публикующая отчет о работе очередного съезда КПСС). Можно над этим смеяться, но ведь читались такие газеты - и усваивалась заложенная в них информация.

     Сегодня, когда дискуссии ведутся в ритмичном телевизионном формате, главным оружием противоборствующих сторон становится впечатывание в сознание избирателей внятных, запоминающихся клише. Иногда – откровенно лживых, но это отнюдь не помеха: ведь действенность запущенного в оборот лозунга является функцией его простоты, повторяемости, запоминаемости, а не содержательной достоверности. Ничего подобного вдумчивым выборам начала прошлого века (которые тоже приводили, бывало, к тем еще результатам) вообразить сейчас невозможно. Признавая себя живущим в эпоху «политтехнологий», современный гражданин практически повсеместно предлагает политикам манипулировать собственным сознанием.

     Для того, чтобы осознать упрощение и уплощение параметров политического дискурса в ходе его наблюдаемой эволюции, можно сравнить сегодняшние газеты с теми, что выпускались лет 20-30 назад. Прежде всего, нам бросится в глаза значительное увеличение площади, отводимой газетами под фотографии, то есть доминирование визуального образа даже в печатных изданиях, и это - в дополнение к телевидению, которое без «картинки» вообще немотствует. Где тот читатель, который изучал газету «Давар» от корки до корки, вникая в тонкости программных статей Берла Каценельсона? А ведь «Давар» была самой распространенной в Израиле газетой, и, как бы мы ни относились сегодня к ее идеологии, можно с удивлением отметить, что все это прежде читалось.

     Уже на наших глазах, в конце 80-х годов, «Маарив» отказался от своей традиционной концепции в пользу подражательного – по модели «Едиот ахронот» – таблоидного формата, изобилующего кричащими заголовками и цветными фотографиями. Прежняя, более емкая в содержательном отношении модель не оставляла «Маариву» надежд в конкурентной борьбе. Во всем этом проглядывается не поумневший, а поглупевший читатель, которому уже не хватает терпения на «слишком длинные» тексты и «слепые страницы».

     Единственное исключение в коммерческих СМИ на иврите составляет сегодня «Гаарец», опять же – безотносительно к идеологическим предпочтениям этой газеты. А ведь евреи, заметим, считают себя народом читающим, и можно было бы ожидать, что у себя в Отечестве, на своем языке, они будут иметь чуть больше, чем одну только массовую газету «в умном формате».

     Многие полагают, что своим оглуплением мы обязаны телевидению. Когда человек читает, его мозг трудится, производя трансформацию буквенных символов в визуальные образы и смысловые фигуры. Телеэкран, в отличие от книги, преподносит нам готовые визуальные образы и простенький устный текст; наш мозг избавлен при этом от полезной ему работы и, подобно нетренируемой мышце, он становится немощным, дряблым. Даже для взрослого, состоявшегося человека это чревато пагубными последствиями, не говоря уже о ребенке, который проводит теперь у телевизора те часы, которые раньше предназначались для чтения.

     Полагая, что человечество в целом поглупело за последние десятилетия, я готов, однако, принять иные вводные данные, то есть допустить, что люди все еще постепенно умнеют. Но этого, увы, недостаточно, поскольку усложнение Мира как среды принятия политических, технических и т.п. решений все больше опережает интеллектуальную, нравственную и культурную эволюцию Человека. Зазор между этими двумя кривыми развития иногда именуют «антропологическими ножницами», и он явно растет – с каждым годом, с каждым десятилетием.

"Антропологические ножницы"

     Чем больше этот зазор, тем труднее рассчитывать на правомерность коллективных человеческих решений (принимаемых демократическим способом, то есть большинством голосов), на их адекватность наиболее сложным проблемам капитального мироустройства, техногенной среды и т.п. Ситуация становиться только сложнее и безнадежнее оттого, что обсуждение этих проблем ведется, по большей части, в тесных рамках политкорректности и в нервическом ритме популярных телепередач.

     Много ли может сказать согражданам умный человек, явившийся в студию «Пополитики», где ему предлагается выкрикнуть свою мысль за 30 секунд – перед изготовившимися в хищном присесте оппонентами? А без оппонентов редко кому удается, поскольку зрителю нужен «экшн», без которого он тут же поменяет канал. Таким образом, качество основного на сегодняшний день дискуссионного подиума оставляет желать лучшего, много лучшего. Но всепроникающий характер ТВ приводит к тому, что все новые и новые сферы нашей общественной жизни подчиняют себя его требованиям.

     Прямая телетрансляция из Кнессета (33 канал) явно сказалась на характере и атмосфере дискуссий, ведущихся в зале пленарных заседаний. На рабочие совещания парламентских комиссий телеоператоров пока не пускают; точнее, их вводят в комнату на несколько минут для панорамной съемки, после чего заседание ведется, как правило, без представителей прессы. Но и этих нескольких минут бывает достаточно для того, чтобы депутаты дали ударное шоу: пусть избиратель знает, что они тут за народные деньги глоток своих не жалеют!.. После этого далеко не всегда удается восстановить нормальный режим работы – ведь тон уже задан, ставки сделаны.

     На повестке дня дополнительное новшество: прямая телетрансляция судебных процессов. В Израиле этому пока противятся, но в Америке уже дозволяют - по решению судьи, ведущего процесс. И именно в эту сторону указывает общий вектор развития СМИ.

     Всем известно, однако, что и судья, и парламентарий ведут себя иначе или, попросту говоря, принимают иные решения, когда на них направлены телекамеры. Этот факт является отражением фундаментальных законов, которые лучше всего формулируются в квантовой физике (в связи с принципом неопределенности Гейзенберга). Процитируем популярный учебник: «Гейзенберг показал, что принципиально невозможно восстановить истинное состояние объекта, независимое от его измерения… Всякое измерение есть взаимодействие прибора и объекта, который мы изучаем, а всякое взаимодействие нарушает первоначальное состояние и прибора, и объекта, так что в результате измерения мы получаем о явлении сведения, которые искажены вмешательством прибора».

     Аналогичным образом в социальной сфере наблюдение за процессом неизбежно меняет его результаты. И если за объективный результат политического процесса мы принимаем способность правительства (парламента, комиссии, суда и т.п.) вынести оптимальное решение проблемы Х, то в условиях непосредственного наблюдения та же инстанция вынесет иное решение, которое будет отличаться от оптимального.

     Разумеется, эта формула подразумевает идеальную «инстанцию», которая искренне настроена на принятие оптимальных решений, бескорыстное служение народу и пр. В действительности все обстоит иначе, и поэтому известная степень гласности государственным механизмам совершенно необходима. Но когда вместо гласности мы получаем едва ли не абсолютную прозрачность, фактор наблюдения уже не столько предотвращает злоупотребление властью, сколько определяет популистский характер ее составляющих.

     Отметим также, что для решения сложных современных проблем зачастую необходимы стратегическое планирование и способность правительства строить свою работу в расчете на долгосрочную перспективу. Но если каденция завершится через четыре года, для удержания власти необходимо представить к этому сроку зримый результат – пусть иллюзорный и даже чреватый пагубными последствиями, но такой, что к моменту выборов будет расценен публикой как достижение. Понятно, что это становится стимулом популистских решений, банальнейшим примером которых с удручающей регулярностью служит «предвыборная экономика». Горизонты планирования в лучшем случае ограничены датой ближайших выборов; в худшем - линией горизонта станет dead-line вечернего выпуска новостей.

     Все это прикрывается энергичной риторикой, напоминающей поведение спортивных тренеров, которые начинают каждый сезон с интервью, в котором торжественно заявляют: «Я решил строить состав и работу нашей команды в расчете на долгосрочную перспективу». Но игрокам говорится при этом в закрытой наглухо раздевалке прямо противоположное: «Вы должны добиться победы в этом сезоне! Остальное – не имеет значения». И это естественно: ведь «победа сейчас» означает дополнительные спонсорские деньги, карьерное продвижение для тренера и т.д.

     * * *

     Таким образом, многие сущностные характеристики демократии заставляют усомниться в ее фундаментальной способности генерировать адекватные сложнейшим современным проблемам политические решения. Обусловленный этим скептицизм лежит в основе позиции, отрицающей состоятельность демократии как эффективной и жизнеспособной формы общественного правления. Данная позиция не может быть сброшена со счетов только потому, что она многим из нас не нравится.

     В чем состоят ее выводы? В одних случаях (и таковые больше прочих известны) выводом становится предпочтение альтернативного демократии общественного строя, авторитарного по существу, как бы он при этом ни назывался. Оказывается, однако, что авторитарный режим еще менее эффективен, чем крайне проблематичная демократия; потому, например, что в условиях ограниченной им гласности расцветают коррупция, злоупотребление властью и прочие негативные явления. Подавление интеллектуальной свободы лишает авторитарное правительство внешних ориентиров, и, имея, казалось бы, все возможности для того, чтобы успешно планировать свои действия на долгий, не ограниченный выборами срок, оно зачастую не может планировать вовсе – в том смысле, что у него отсутствуют реальные механизмы планирования, которым жизненно необходима свобода критического анализа огромных массивов информации.

     Результатом подобного положения вещей становятся частые случаи принятия авторитарными режимами слепых, нелепых решений. Гитлер загнал себя в смертельную ловушку, заключив в 1939 году Пакт о ненападении с Советским Союзом и поддавшись соблазну захвата Польши. Вслед за тем уже Сталин не сумел оценить изменившееся направление германской военной политики в 1940-1941 гг. и, как следствие, позволил Гитлеру ударить первым, разгромив многомиллионную Красную армию, сосредоточенную в западных районах СССР для прыжка на Запад. Саддам Хусейн решился в 1980 году атаковать Иран, недооценив потенциал сопротивления агрессии со стороны утвердившегося в Тегеране революционного режима, а в 1990 году – захватить Кувейт, не разглядев связанной с этим угрозы фронтального столкновения с США.

     Обилие подобных примеров, равно как и прочие сущностные язъяны авторитарного правления, определяют позицию, сформулированную когда-то Уинстоном Черчиллем: «Демократия отвратительна, но ничего лучше человечество пока не придумало». И, следуя этой позиции, попробуем рассмотреть другие возможные выводы, вытекающие из обоснованной критики демократической максимы.

     Их не так уж много и, по существу, они сводятся к формуле, само звучание которой достаточно красноречиво: имитативная демократия. Формула эта предполагает, что реальная демократия в принципе невозможна по двум причинам. Во-первых, реальное равенство во власти – всегда иллюзия. И, во-вторых, в тех случаях, когда государству необходимо умное решение сложной проблемы, бессмысленно рассчитывать на то, что оно будет предложено некомпетентным большинством. Решения подобного рода генерируются индивидами - или такими сообществами, которые по самой своей сути недемократичны, будь то университетские кафедры, клубы промышленников, исследовательские институты, аналитические службы правительства и т.п. Речь всегда идет о власти элиты, умеющей выбрать правильное решение - и сделать так, чтобы общество поверило, будто это оно его предложило и выбирает.

     Описанный здесь подход пытается сочетать положительные характеристики принятой на Западе системы правления (политическую свободу граждан, чувство их сопричастности общему делу, плюрализм) с реалистичным и даже эмоционально заниженным отношением к таким понятиям, как «выбор большинства», «коллективный разум», «народовластие». В некоторых случаях об этом говорят открыто, как, например, в сегодняшней России, где после десятилетия бандитского хаоса сделался популярным термин «управляемая демократия». Такая откровенность может оказаться причиной излишнего пренебрежения к составляющим демократической имитации, а это, в свою очередь, чревато перерождением системы в авторитарную. Но в принципе осознание элитой того факта, что правит – она, представляется необходимым; ведь из этого знания рождается чувство ответственности.

     Его притупляет вера в возможности «коллективного разума» и все то, что может быть нами понято как круговая порука серости. Правишь – ты, решаешь – ты, на тебе лежит «бремя белого человека». Для одних обстоятельств подходит пафос всеобщей гражданской мистерии, для других – воспетое Киплингом настроение одинокого подвижничества:

Неси это гордое Бремя -
Будь ровен и деловит,
Не поддавайся страхам
И не считай обид;
Простое ясное слово
В сотый раз повторяй -
Сей, чтобы твой подопечный
Щедрый снял урожай…

Неси это гордое Бремя
Не как надменный король -
К тяжелой черной работе,
Как раб, себя приневоль;
При жизни тебе не видеть
Порты, шоссе, мосты -
Так строй же их, оставляя
Могилы таких, как ты!?

     * Перевод А. Сергеева. Существует более точный перевод этого стихотворения, выполненный М. Фроманом; в частности, у Фромана адекватно передается киплинговское Take up the White Man's burden (Несите бремя белых), смазанное Сергеевым в политкорректное Неси это гордое Бремя. Тем не менее, сергеевский перевод созвучнее общему духу данной статьи, и я решил использовать именно его; ведь моим предметом здесь не является творчество Киплинга, как таковое, или искусство поэтического перевода. Д.К.

     Именно к такому самоощущению призвана элита или, скажем так, истинная элита. И если уж мы позволили себе это выражение, то правильно будет сказать, что истинная элита только через такое самоощущение определима. Для того, чтобы чувствовать свою принадлежность к ней, не нужно занимать высокую должность, летать первым классом, проходить в особые двери со светящейся надписью VIP. Достаточно готовности и умения принимать на себя ответственность.

     Благосостояние общества напрямую зависит от того, поставляет ли оно себе на службу качественную, одаренную, мотивированную элиту. Это намного важнее, чем изъяны или, напротив, достоинства определенной системы правления – по крайней мере, в тех случаях, когда речь идет о системе демократической (имитативно демократической). И, обращаясь к проблемам израильским, мы должны будем признать, что фундаментальной причиной наших бед является глубочайший мировоззренческий кризис местной элиты. Не арабы, не крах хай-тека, не «один человек – один голос» и не бедность недр Ханаана природными ресурсами, а именно неспособность израильской интеллигенции отождествлять себя внутренне с теми ориентирами, без которых эта страна существовать не может, является основной предпосылкой нашего бедственного положения.

     В прошлом мне уже доводилось высказывать свои суждения о том, чем вызван этот мировоззренческий кризис, и здесь я буду вынужден отчасти повториться. Будучи изначально еврейским ответом на еврейскую же проблему, сионизм породил в качестве первого своего результата Израильтянина, которому ужас и боль его предков, их отчаяние и надежда стали в значительной мере чужды. Израильтянин явился прежде, чем сионизм успел завершить построение жизнестойкого, неколебимого государства. Человек новой судьбы, новой генеалогии, он может по инерции продолжать дело отцов, может доверять их рассказам о пережитом на чужбине, но кровью, тканью своего сердца он этих рассказов - не понимает. Позволю себе процитирировать в этой связи одно из стихотворений Александра Зиновьева, современного русского литератора и блестящего социолога:

Пройдет еще немного лет,
И смысл утратят наши страсти.
И хладнокровные умы
Разложат нашу жизнь на части.
На них наклеят для удобств
Классификаторские метки.
И, словно в школьный аттестат,
Проставят должные отметки…

У самых чутких из людей
Не затрепещет сердце боле
Из-за известной им со слов,
Испытанной не ими боли.

     Этим, в общем-то, сказано самое главное: ничто не заменит достоверности личного переживания. Ничто не сравнится с биографическим фактом. Зиновьев написал эти проникновенные строки после первого своего ареста в 1939 году, заглянув в далекое будущее, которое придет на смену породившей его эпохе. Он был прав в своем предсказании, и много лет спустя ему пришлось констатировать: «Сталинская эпоха ушла в прошлое, осужденная, осмеянная, оплеванная и окарикатуренная, но не понятая». В Израиле, несмотря на все старания «новых историков», работают принципиально иные механизмы переоценки национального прошлого. Но беда наша в том, что сионизм уже сделался для Израильтянина делом прошлого, тогда как задачу свою он еще не выполнил. Чего не хватает сегодня критически для выполнения этой задачи? Ее - «известной им со слов, испытанной не ими боли». Причем, как тонко заметил Зиновьев, даже «самым чутким из людей» - не хватает.

     Израильтянин – человек иной генеалогии. Лишенный многих недостатков Еврея, он, в то же время, лишился многих его достоинств. Непросто взвесить все плюсы и минусы этой метаморфозы, но одно представляется очевидным: труднейшие, иногда совершенно немыслимые задачи национального строительства были по силам сделавшим радикальный жизненный выбор выходцам из Пинска, Бобруйска, Берлина и Варшавы в первой половине XX века, тогда как сегодня Израильтянин в куда более комфортных условиях не справляется с решением менее сложных задач. Хуже того, в своем элитном слое он этих старо-новых задач по существу не приемлет. Трусливое уклонение от них преподносится им самому себе как ценностный выбор.

     То, что сегодня сионизм, как повседневная жизненная данность, существует, главным образом, в национально-религиозных кругах, в высшей степени симптоматично. Сионизм – еврейское дело, а у еврейства всего две «матрицы»: Тора и галут, то есть в обоих случаях - отчужденность, инаковость, определенная противопоставленность человеческому целому. Уроженцам Израиля эта еврейская экзистенция доступна только через религию, и, соответственно, в секулярной своей ипостаси Израильтянин перестает быть Евреем. А раз так, то и свершения еврейских масштабов будут ему не под силу.

     В чем же выход? Вероятно, в формировании новой израильской элиты, которая попытается унаследовать достоинства старой, наделив их дополнительным качеством: своей сознательной и принципиальной укорененностью в еврейской истории, традиции, экзистенции. В безоговорочном подчинении этой новой элиты императиву национального выживания. В ее защищенности от соблазнов превратно толкуемой универсальности. И, наконец, в осознании ею того факта, что она сейчас уже призвана к творчеству, созиданию, действию. Свято место пусто не бывает, и там, где не скажет свое слово она, будут звучать ядовитые речи профессора Циммермана. Там, где не будет ее поступка, сделает свое дело Йоси Бейлин. Там, где не достанет ей вдохновения, будут царствовать музы отчаяния и упадка. Процесс формирования этой новой элиты давно начался, но беда наша в том, что игра здесь ведется наперегонки со временем – и с огромным уже отставанием.