Как у всех нас, и у меня были левые приятели. Были. Сейчас, завидев их протянутую руку, я засовываю свою поглубже в карман, и нет такой силы, что вытащит из широких штанин эту руку-крюку с судорожно сжатым кулаком. Почему - сжатым? Почему - судорожно? Бог его знает... Видимо, потому, что чувство - сильное. Какое чувство? Гадливости? Презрения? Ненависти? Боли? Всего вместе, всего помногу. Не взвесить, как не измерить бездну.

     А вестибюль приемного покоя...
     Там столько жертв! Их привезли сейчас.
     Все эти лица, голоса... какое
     Перо опишет? Девушка без глаз
     (Они полны осколками стекла)
     Рыдает, что она не умерла.

     Маленькая викторина: о какой больнице идет речь? "Бикур-холим"? "Хадасса"? "Бейлинсон"? А вот и нет, не угадали! Вы - слабое звено, ха-хулия ха-халаша... шалом! Стихи эти написаны Верой Инбер в 1942 году, в блокадном Ленинграде. Называются они: "Мы - гуманисты". Хотите еще? Нате:

     Есть чувства в человеческой душе,
     Которыми она гордиться вправе.
     Но не теперь. Теперь они уже
     Для нас как лишний груз при переправе...

     У нас теперь одно лишь чувство - Месть.
     Но мы иначе понимаем это;
     Мы отошли от Ветхого Завета,
     Где смерть за смерть. Нам даже трудно счесть...
     С лица земли их будет сотни стертых
     Врагов - за каждого из наших мертвых.
     Мы отомстим за юных и за старых:
     За стариков, согнувшихся дугой,
     За детский гробик, махонький такой,
     Не более скрипичного футляра...

     - Фуй, какая гадость, - скажет дежурный подонок из дежурной газетки дежурному мерзавцу из дежурной телепередачки. - Да это просто пропаганда фашизма! Подстрекательство! Куда только смотрит полиция?!

     Врете, сариды с циммерманами. Врете, как врали везде и всегда, поганым свинцовым враньем в цветной обертке "на дурачка". Увы, дурачков всегда находилось в избытке - уж больно оберточка смазлива. Кровью этих дурачков залита ваша, бейлины-гоблины, дорога в ад. Жаль только, никакой ад вас не сдюжит - провалится донце под чудовищной тяжестью вашего вранья. Сдохнет Люцифер от нестерпимой вони вашей демагогии. Задохнется адский огонь под блевотной лавой ваших грехов... Пропаганда фашизма? Фашизма? Вера Инбер, в фашистами осажденном городе, замерзая в невыносимую зиму 42-го, подыхая с голоду на 125-граммовом пайке блокадного хлеба, кровью выхаркнувшая эти слова, - фашистка? Слушайте дальше, господа гуманисты, не воротите в сторону довольные лоснящиеся хари:

     Мы - гуманисты, да! Нам дорог свет
     Высокой мысли (нами он воспет).
     Для нас сиянье светлого поступка
     Подобно блеску перстня или кубка,
     Что переходит к сыну от отца
     Из века в век, все дале, без конца.

     Но гуманизм не в том, чтобы глядеть
     С невыразимо-скорбной укоризной,
     Как враг глумится над твоей отчизной,
     Как лапа мародера лезет в клеть
     И с прибежавшего на крик домой
     Срывает шапку вместе с головой.

     Избавить мир, планету от чумы - Вот гуманизм!
     И гуманисты - мы.

     Вот ведь как... Тогдашняя чума -кровавый немецкий нацизм. Нынешняя чума - кровавый арабский нацизм. Все так просто, так очевидно. Вот они - окопы. Вот он - фронт. Вот он - враг, алчущий убить тебя, твоих детей, твоих стариков. Убей его, прежде чем он убьет тебя. Убей. Убей чуму. Оттого-то чисты, как песня, наши мальчики с автоматами - сыны света - на блокпостах и в танках, в засадных схронах и в лобовых атаках, в патрульных джипах и боевых вертолетах, - наша слава, гордость и защита, наши дети, вытаптывающие склизкую гадину. Если ты фашисту с ружьем Не желаешь навек отдать Дом, где жил ты, жену и мать, Все, что родиной мы зовем, -

     Знай: никто ее не спасет,
     Если ты ее не спасешь;
     Знай: никто его не убьет,
     Если ты его не убьешь.

     Так убей же его, чтоб он,
     А не ты на земле лежал,
     Не в твоем дому чтобы стон,
     А в его - по мертвым стоял.

     Так хотел он, его вина, -
     Пусть горит его дом, не твой,
     И пускай не твоя жена,
     А его пусть будет вдовой.

     Пусть исплачется не твоя,
     А его родившая мать,
     Не твоя, а его семья
     Понапрасну пусть будут ждать.

     Так убей же хоть одного!
     Так убей же его скорей!
     Сколько раз увидишь его,
     Столько раз его и убей!

     Это уже Константин Симонов, в том же, 1942 году. Без комментариев.

     Ради модного ныне "равновесия" приведем "точку зрения противоположной стороны". Один из главарей ФАТХа-"Танзима" в Иудее и Самарии, генерал песчаных карьеров Хусейн аш-Шейх дает интервью корреспонденту "Едиот ахронот" Нахуму Барнеа из осажденной танками ЦАХАЛа Рамаллы. Интервью с петлей на шее... Отчего-то ожидаешь антураж сырого подвала с капающей где-то на фоне водой и чахоточных че гевар в лохмотьях и струпьях. Черта с два! Дверь в рамалльскую квартиру несгибаемого борца за свободу голодающих палестинцев открывает служанка-цейлонка. Барнеа поясняет:

     - Девушки с Цейлона и из Бангладеш в среде богатых палестинцев - как наши филиппинки. Дальнейшее описание революционного подполья: "Кресла из мягкой красной кожи, фарфоровая бело-золотая люстра, коллекционное оружие на стенах, огромное чучело львицы с двумя детенышами при входе, мебель красного дерева..." Что ж, как говорил незабвенный спортивный комментатор времен застоя Н. Н. Озеров: "Так защищаться можно".

     - Я воздействую на израильское общественное мнение, - говорит аш-Шейх, - я знаю, что без его помощи мы не создадим государства. Я также пытаюсь воздействовать на международное общественное мнение. У нас не будет государства, которого мы хотим, без того, чтобы мир не принудил Израиль.

     Прочтите это еще раз. Нет, непонятно... Глаз у нас "замылился", слух не воспринимает слов, затертых бесконечным теле- и радиодебатным пережевыванием. Давайте я вам переведу - по-простому, так, чтоб понятно было. Представьте себе, идете вы по улице ярким солнечным полднем, и все вокруг такое свое и привычное, что просто хоть плачь. Вы молоды и здоровы, мышцы ваши играют под рукавом рубашки, как щенки ротвейлера; в личной жизни все не то что тип-топ, но просто даже тип-топ-топ; карьера - на взлете; друзей - много, и все богатые; врагов - мало, и все сдохли от зависти... Живи - не хочу. И вдруг останавливает вас невесть откуда здесь взявшийся урод. Видок у него поганенький, уголовный такой видок. И в руке у него ножичек, кривенький, как и он сам.

     - Стой, фраерок, я тебя щас резать буду, - говорит вам это чучело и лыбится и дышит в ваше лицо зловонным своим выхлопом.

     Для начала вам всего лишь жаль испорченного настроения. Шибздик не выглядит опасным - вам ли бояться, с вашей-то мышцой... И вы пытаетесь продолжать свой путь, отодвинув мерзавца твердой тренированной рукой. Но не тут-то было. Урод пускает в ход свой ножичек. И вот она - первая кровь. Ваша, заметьте. И хотя это всего лишь царапина, на вас производит крайне неприятное впечатление та веселая легкость, с которой урод действует ножичком.

     Он не шутит, этот карлик! Он щерится и теснит вас в переулок, поближе к мусорным бакам, родственным ему как внешним видом так и содержанием. Здесь, на своей площадке, он даже кажется выше ростом и шире в плечах. Да, положительно он уже не карлик, А может, это изменившееся освещение обманывает вас? И куда только подевался полдень?

     Теперь вы перед серьезной дилеммой. Пустить в ход силу? Вроде бы выбора нет. Вопрос - как не превысить пределов необходимой обороны. Дашь ему в рог чуть-чуть сильнее - и поди потом объясняйся с судьей... На карте - карьера, будущее, завтра лететь в Европу.., обидно. И вдруг вы обнаруживаете, что вас - двое. То есть - помимо урода, У вас внутри обнаруживается некое "альтер эго" - по-русски "второе Я", с которым вы ведете отчетливый диалог. И это "второе Я" (назовем его для краткости "Шимон" - просто, чтобы как-то обозначить) говорит вам резонную, в общем, вещь,

     - Дай ему, гаду, двадцать шекелей, - советует Шимон, - пусть подавится, Авось отстанет... себе дороже заводиться.

     Бумажку бандит берет, но отставать и не думает. Напротив, делается будто бы еще повыше...

     - А, черт, - говорит Шимон, - делать нечего - дай ему еще сто.

     Бандит берет и сотенную и, не давая вам отдернуть руку, делает в ней безобразный и очень больным надрез. Это уже слишком. Вне себя от ярости, вы наконец-то заезжаете подонку по уху. Он отлетает к мусорным бакам. В мутном свете фонарей вы видите, как эта мерзкая падаль копошится там, в углу. Добить! Вы уже замахиваетесь ногой, но тут Шимон хватает вас за фалды.

     - Ты что, с ума сбрендил! - кричит Шимон, - Еще убьешь, не дай Бог. Лучше сваливай! И вы поворачиваетесь спиной к поверженной гадине. И делаете несколько шагов из переулка. И получаете удар ножом в спину.

     Нет, вы еще живы. Пожалуй, даже сейчас вы еще намного сильнее вашего врага. Но насколько разительно изменилась ситуация... Где они - яркий полдень, уверенность в себе, блестящая карьера, заманчивые планы? Зловещая гоп-стопная ночь, вы заперты в темном переулке, вы истекаете кровью, и темное отвратительное существо загораживает вам дорогу. И пока вы отчаянно пытаетесь проснуться и, понятное дело, не просыпаетесь, ибо это не сон, урод пристраивается на ящике - дабы отдышаться перед последним усилием и, поигрывая ножом, объясняет вам, как именно он намеревается перерезать вам горло.

     - А ты, фраерок, прыткий, - говорит вам урод, - только один хрен - деваться тебе некуда. И чтоб ты зря не понтился, я тебе даже объясню почему. Силенок у тебя, бугая, еще на десятерых хватит. Так что в одиночку мне тебя не завалить. Если бы не два моих кореша, прямо не знаю, как бы и справился. Но уж втроем-то мы на тебе точно спляшем. Первый мой кореш, это, конечно, Шимон. Ты, Шимон, молодец, честный фраер. За это я тебя зарежу вторым и не больно.

     Тут вы в ужасе оглядываетесь на Шимона.

     - Не верь ему, - шепчет вам Шимон и криво улыбается, - это он шутит. Он вовсе не это имеет в виду... просто шутит он...

     - А второй мой кореш, - продолжает бандит, - это полиция. У меня тут в районе вся полиция куплена. Так что - кричи -не кричи - не поможет. По мне так даже лучше, чтобы они сюда прикатили - помогут Шимону тебя за руки держать, пока я твою задницу на перо насаживать буду. Правда, Шимон?

     Шимон заискивающе улыбается и кивает.

     А теперь, дорогой читатель, вернитесь к словам рамапльского упыря Хусейна аш-Шейха. Предыдущий абзац дословно передает значение его плана - в образном переводе с нашей ближневосточной политической фени. Чехов писал в свое время о выдавливании из себя раба - по капле. У нас нету времени выдавливать из себя Шимона. Наш Шимон, увы, не прыщик. Он пустил метастазы по всему телу и простым выдавливанием тут не обойдешься.