продолжение, начало в "Окнах" от 2.09.99

    ... Я не специалист по ивритской литературе и даже не усердный ее читатель. Ни злонамеренности, ни предвзятости здесь нет: просто я уже давно и добровольно сижу на крутой диете: круг моего чтения съежился до ограниченного набора авторов и жанров первой умственной и душевной необходимости.
    В моей небогатой "потребительской корзине" обычная беллетристика (та, что "за жизнь") вообще не содержится, а все свободное место тесно уставлено философией, культурологией, литературоведением и тому подобной скучищей.
    Что ж до сердечной жажды, то она всецело утоляется детективами и фантастикой. Но именно эти жанры (фантастика особенно) в ивритской словесности присутствуют столь неубедительно, что другие литературы могут спокойно спать, не опасаясь ближневосточного конкурента.
    (О философии говорить не приходится: сегодня, как сто и двести лет назад, самые влиятельные, оригинальные и взрывные идеи вторгаются в мир с помощью латинского алфавита и слева направо, а не наоборот.)
    Но даже моего ущербного читательского опыта хватает для грустного, но искреннего и твердого признания: я не обнаружила ни одного писателя, ради которого мне захотелось бы выучить иврит, как выучивают французский ради Пруста или Камю, русский - чтобы в подлиннике читать Достоевского, испанский - во имя Лорки, или как я сама когда-то выучила польский, чтобы услыхать первородное звучание стихов Норвида и Галчинского.
    Все это, понятно, факты моей личной читательской биографии, общественного значения они не имеют и за объективные сойти не могут.
    Но я - реалистка в том смысле, что признаю наличие реальности за пределами собственного литературного сознания.
    Реальность же такова: в Израиле много писателей, написавших (пишущих) много книг, преимущественно романов.
    Роман Амоса Оза "Мой Михаэль", включенный в список ста лучших романов XX века (любопытно, правда, было бы прознать про остальные девяносто девять), должен служить доказательством общего уровня и качества израильской романистики - ведь хорошая книга появляется на свет не от близости с так называемой жизнью, но от тесного соприкосновения с другими книгами.
    Только литературная среда порождает литературный четверг и все остальные дни и ночи поэзии и прозы.
    Но вот что примечательно: на литературной карте XX века, где кроме заматерелых материков прославленных литератур многоцветно заштрихованы новые архипелаги, острова и рифы, израильский роман не обозначен.
    Полувековое присутствие израильской литературы в составе мировой не отозвалось в ней даже отдаленным эхом.
    Гремели и сверкали латиноамериканцы, виртуозно пересадившие роман в мифологический краснозем; ошарашил и озадачил французский антироман - он поставил роман на грань жанрового вымирания (что для литературного рода и вида, в отличие от биологического, всегда полезно и желательно); израильская литература не сумела одарить экзотической уникальностью и в то же время всеобщностью даже такую мимолетность, как одно, отдельно взятое поколение, в чем блистательно преуспели и английские романы "сердитых молодых людей", и проза американских битников (включая ее дочернее предприятие - советскую молодежную прозу), и послевоенный немецкий роман, благодаря Генриху Беллю вернувший немцам право на мировой библиотечный абонемент; не привнесла израильская словесность в литературный пейзаж века загадочность, подобную марсианской необычности японской романистики...
    Но это - ладно, проехали: пока (за вычетом латиноамериканцев) роман XX столетия оставался лишь побегом европейского романа XIX века, периферийность израильской беллетристики можно было понять, принять и простить: не было у нас XIX века, не было своего Толстого, Флобера, Достоевского, Бальзака, как не было национальной суверенности, свободы исторического действия - этого необходимого жанрового и языкового сырья для тяжелой литературной индустрии.
    Но тираническая власть XIX века сильно ослабела уже к 60-м годам века нынешнего (хотя окончательно она, видимо, не уйдет из культуры никогда).
    Все ускоряющийся дрейф целых литературных континентов в сторону ирреального и фантастического сегодня очевиден и не требует морского бинокля.
    Такие авторы, как Толкиен или Кафка, что в доледниковую эпоху, подобно бездомным айсбергам, совершали свое гордое одинокое плавание в стороне от господствующего душевно теплого течения, ныне признаны абсолютными властелинами колец, обручающих литературу с жизнью.
    Спрашивается: кто еще, кроме евреев, был на протяжении тысячелетий так далек от исторической действительности?
    В какой еще национальной традиции запасники и закрома буквально ломятся от переизбытка фантазмов?
    Кто еще так самозабвенно занимался математикой пустот, архитектурой воздуха, расходом и приходом небытия, строжайшими предписаниями по части несуществования?

    Из невесомой пряжи мидрашей, каббалы, агады, талмудических машалей можно было соткать такую литературную вселенную, в сравнении с которой даже изощренная мифопоэтика латиноамериканцев показалась бы реализмом обыденной жизни.
    Вместо этого - упрямое возделывание давно бесплодной почвы, отслеживание и озвучивание безнадежного "здесь" и бесконечного "сейчас" в духе дагерротипного реализма.
    Я уверена: существуй в Израиле литература агады - нам бы не угрожал сегодня призрак государства Галахи.
    Иными словами, религия, освоенная и стреноженная культурой, перестает быть политически опасной - достаточно вспомнить судьбу христианства в постренессансной Европе.
    ..."Маленькая трагедия", дважды просмотренная по третьему каналу израильского TV: сцена, на сцене - стол (некруглый), за столом, в центре, - классик израильской литературы Алеф-Бет Йегошуа под присмотром двух профессоров, Равицкого слева и Иделя справа.
    Впервые на моей памяти и телеэкране (как, впрочем, и в радиоэфире) Алеф-Бет говорит не о том, что интересно всем и каждому ("поселенческая экспансия", "битва за мир", "коварные замыслы правых экстремистов" и т. п.), но о глубоко личном, интимном, наболевшем, т. е. - о литературе.
    Соответственно перемене тематики изменился и жанр высказывания: если политическая проповедь неизменно воплощается в суровую инвективу - обвинение в адрес Государства Израиль, то лирическая исповедь спонтанно вылилась в ламентацию - жалобу на еврейскую историю: вот, допустим, он, как израильско-еврейский писатель, имеет такую задумку - сочинить исторический роман. А значит, он для начала обязан описать дом - должен же герой где-то жить?!. Дайте же мне дом (замок, виллу, шале), и я опишу его фронтоны, башни, пилястры, стены, двери, окна, форточки... Но - нет дома.
    Дальше проблемы нарастают как снежный ком: одежда. Не голым же выпускать в мир героя, тем более - героиню?!. Дайте же мне фижмы, корсеты, турнюры, подвязки! Не сохранилось ни корсетов, ни подвязок. А еда?!. Должны же герои есть, хоть изредка! Где фамильное серебро? Лож-
ки, вилки, ножи, канделябры?.. Нету. Ни ножей, ни вилок. Что ж это за народ такой - сколько прожил и ничего не нажил?!
    Как тут прикажете делать большую литературу?! А ведь задайся подобной неотложной задачей любой европейский прозаик, будь он хоть француз, хоть немец, хоть кто, и в один момент все к его услугам: дом (замок, вилла, шале), улица, фонарь, аптека, архивы, консультанты, музеи...
    Эхма! Дернул же черт с умом и талантом родиться еврейским писателем!..
    Добрый профессор Равицкий пригорюнился: видно было, что ему жалко классика.
    Но профессор Идель, специалист с мировым именем по каббале и еврейской мистике, неумолим.
    Если перевести его ответ Алефу-Бет с учетом не только слов, но и выражения лица, интонаций и пауз, получится примерно следующее: только идиот ставит перед собой идиотскую цель. Кому взбредет в голову в конце XX века мечтать о лаврах Вальтера Скотта?
    Принцип современной культуры, литературы особенно -это не описание-отражение-изображение, но - интерпретация, комментарий ("паршанут"). А это значит, что никогда еще еврейская традиция так точно не попадала в такт и в масть мировой цивилизации, как в наши дни.
    Не случайно такой выдающийся современный писатель, как Умберто Эко (при имени Эко Алеф-Бет сильно вздрагивает, как будто у него над ухом кто-то выстрелил), так вот, не случайно Умберто Эко с головой зарылся в изучение еврейских источников. Странно, что в то время, как христиане так высоко ценят наше фамильное золото, мы подбираем давно зачерствевшие крохи с чужого стола. Dixi.
    Камера ныряет в зрительный зал. Зрелище грустное: сплошь пожилые скучающие лица. Наезд. Конец.
    ... Так что не так уж я субъективна и одинока, и мой приватный голос, выясняется, не только зловредное эхо "русской улицы"...
    Более того, среди моих ивритских союзников числится не один лишь, пусть и выдающийся, профессор - я знаю немало коренных уроженцев страны - левых и правых, молодых и постарше, образованных, сведущих в современных науках и искусствах, - у которых тоже их родная культура чаще вязнет в зубах и застревает в горле, чем прочищает легкие, зрение и слух.
    Дело не в том, много их или мало, а в том, что, сколько их ни есть, не видно их и не слышно.
    И не в том беда, что все знают Амоса Оза и Алефа-Бет Йегошуа, но в том, что не знают профессора Иделя. (Я привлекаю его к тяжбе в качестве обобщенного лица, а не конкретного человека: по жизни и слухам проф. Идель замкнут, суров, гласности не любит. И правильно делает.)
    Зато проф. Равицкий, стараниями прессы, радио и TV, запросто вхож в любой израильский дом, пожелавший его принять и выслушать.
    Не потому, что он фотогеничней и занимательней профессора Иделя или сам по себе интеллигентен и умен, а потому, что активист "Шалом ахшав".
    Только советское общество самой злокачественной своей поры (20 - 50-е годы) могло бы тягаться с израильским по тотальному надзору и контролю политики над культурой.
    В России для этого понадобились революции, диктатура, террор.
    Но как свободный народ в свободной стране исхитрился добиться сходного результата - сие есть тайна.
    Конечно, разница все еще огромна: за эстетическое инакомыслие в Израиле не загоняют в тюрьму, психушку, за колючую проволоку.
    Но удушье, непроветренность, спертость общественной атмосферы, какой-то нескончаемый духовный хамсин превращают интеллектуальное меньшинство, в отличие от обласканного и пригретого сексуального, в изгоев, отщепенцев, отшельников и затворников - либо выжимают из страны, как пасту из тюбика.
    Ах, если бы только эти неблагодарные "русские" покидали Израиль!..
    ... Были у меня два молодых приятеля-сабры, оба из равноуважаемых, но разнокорневых семей: у одного генеалогическое древо пересажено в израильскую почву из североафриканских песков, у другого - из водообильной немецкой земли.
    Оба - обаятельные, умные, талантливые, сильно невзлюбившие культурный истеблишмент, хотя, по всем анкетным данным, включая графу "политические взгляды", к оному принадлежали.
    Один великолепно переводил Бодлера (французский -родной язык семьи), другой, неведомо что и кого вспомнив, всецело предался постижению Гельдерлина.
    Вконец озлясь, начали они издавать собственный литературный журнал. В свирепом редакционном манифесте объявили войну старшему поколению, но ни в какой особый футуризм и авангардизм не ударились, просто содержали издание на пристойном среднеевропейском уровне (что в здешних условиях, видимо, и следует считать авангардом). Выпустили два номера. Их не кусали, не травили, напротив - даже одобрили: не чужие все-таки!..
    Но - не пошло, что-то заело и задело, может, именно это равнодушное благодушие, может, что другое - не знаю. Короче: один из них, тот, что Бодлер, - давно уже в Париже, другой, который Гельдерлин, - в Берлине.
    Мы снова говорим на разных языках.
    ... Без усиленной прополки и пропашки, без всяких лысенковско-мичуринских экспериментов по выведению "нового человека" здесь, в Израиле, пышно произросла и процвела особая порода массового интеллигента. Не интеллектуала в западном смысле, но именно интеллигента, по образцу левого русского радикала 60-х годов прошлого века и его младшего брата, впоследствии ставшего "старшим", -социал-демократа (большевика) начала нынешнего столетия.
    (В русской традиции эту гневливую прослойку принято называть "демократической интеллигенцией".)
    Демократический интеллигент прежде всего - носитель абсолютного социально-этического (гуманистического) идеала, и носится он с ним, как барышня в допотопную эпоху со своей невинностью, т. е. в полной уверенности, что это и есть "самое дорогое".
    Демократический интеллигент одержим двумя страстями - страстью к всеобщей уравниловке и защите всех, какие ни есть, униженных и оскорбленных (в иврите для них припасено одно слово: "медукаим", букв. - "подавленные") и не уступающей по накалу ненавистью ко всему, что без санкции общества отмечено даром природы (или Бога), ко всему аристократическому, элитарному, "штучному"...
    За прошедшие полтора века ни объекты, ни свойства этих страстей не изменились, зато значительно расширился контингент подопечных; угнетенный пролетариат и трудовое крестьянство не то чтобы совсем выпали из круга забот, но все-таки уже не так рвут душу, как прежде.
    Сегодня место рабоче-крестьянской "бедной Лизы" занимают: женщины (как класс), флора и фауна (экология), палестинцы, вообще - арабы, гомосексуалисты, лесбиянки, народы Азии и Африки, чьи высочайшие культурные достижения замолчаны, отброшены, сметены и стоптаны империализмом Запада.
    Что ж до элит и прочих господ, то их, слава Богу, значительно поубавилось. Нет больше всех этих так называемых великих: поэтов, писателей, художников, ученых... Есть просто и вообще литература, наука, изобразительные искусства, которые тоже демократизировались настолько, что заниматься ими может практически каждый, кто пожелает... Словом, с культом гениев покончено.
    Но кое-кто для кое-кого еще остался. И это нестерпимо.
    Вот, скажем, не успел Йорам Броновский, один из самых профессиональных, квалифицированных литературных критиков Израиля, а на мой взгляд, и самый лучший, -так вот, не успел он отозваться статьей на столетие со дня рождения Борхеса (ау, Нурит! где ты? Отзовись!..), как тут же огрызнулся некто Ицхак Кертчук ("Гаарец", 3 сентября 1999 года).
    Оказывается, Борхес был всего лишь плодовитый писатель (т. е. много всякого понаписал), но - бесплодный человек. А почему? А потому, что как белый латиноамериканец был он чужим на земле, насчитывающей сорок тысяч лет собственной цивилизации. Он интересовался культурами Европы, Дальнего и Ближнего Востока, а коренной культуры и ее носителей высокомерно не замечал. Говорят, правда, будто бы аргентинское танго он воспел. Ну воспел... Но вдумаемся: что есть танго? Это всего лишь "городская мелодия, которая под видом мужской песни о несчастной любви скрывает тоску эмигранта по покинутой родине".
    (Я бы, конечно, спросила, чем это эмигрантская тоска хуже всякой другой тоски, все разновидности которой тысячелетиями перебирает искусство? Но спрашивать у таких товарищей бессмысленно: они живут в мире сплошных ответов, как это и принято у фанатичных сектантов.
    Тем более что криминальность танго, надо понимать, -не только в его эмигрантском надрыве, но и в том, что оно - "мужская песня".
    Мужчины в роли классового врага - это, конечно, новинка, но вот "эмигрантской тоской" нас не удивишь: кто не помнит презрительного аккомпанемента, сопровождавшего слова "эмигрант", "эмигрантщина" в течение всех семидесяти лет советской власти? Причем в обязательном сочетании с эпитетом "бесплодно": "бесплодная эмигрантщина" звучала всегда слитно, как имя-отчество.)
    Короче: не было у Борхеса корней в южноамериканской почве, "поэтому он не создал ничего БОЛЬШОГО" (мною подчеркнуто. - М. К.).
    "Большого" - это как надо понимать? Роман из народной жизни страниц эдак на пятьсот? А Чехов почему не написал ни одного романа? Потому что не был связан с русским революционно-освободительным движением? Русским крестьянством? Не отстаивал право азиатских и кавказских народов на независимость?
    Смешно? Не смешно. Хотите - верьте, хотите - нет, но именно такое обвинение в адрес Чехова я слыхала прямиком из уст доктора социологии Иерусалимского университета, кстати, латиноамериканского репатрианта в прошлом.
    И еще о Чехове.
    Хотя его, в пику дворянской ветви русской классики, принято считать художником и голосом разночинно-демократической интеллигентской массы, именно Чехов впервые зафиксировал и высмеял набор демократических пошлостей и либеральных глупостей, окаменевших в составе живого языка уже к концу XIX века.
    "Как можно заниматься какими-то букашками, когда страдает народ?" - негодует героиня чеховской "Дуэли".
    Я вспомнила об этой жалкой дуре во время встречи израильских ученых из Института Вейцмана с израильскими же парламентариями. (С интересом следила за их диалогом по 33-му каналу TV несколько месяцев тому назад.)
    Разговор явно не клеился, несмотря на все усилия Далии Ицик, старательно игравшей роль гостеприимной хозяйки, - она возглавляла тогда комиссию кнессета по науке и технологии и, по-моему, сильно перед учеными робела.
    Обе договаривающиеся стороны скучали. И только когда подал голос Деди Цукер, невеселое оживление пробежало по лицам гостей.
    А сказал Деди Цукер следующее (передаю своими словами, но очень близко к тексту): "Я не знаю и знать не желаю, что такое клетка. Наука интересует меня лишь в той мере, в какой она соприкасается с социальными проблемами!" Вот так. А литература, видимо, интересна и важна постольку, поскольку обучает демократии, правам человека, мирному процессу, уважению к законным правам палестинского народа, и т. д., и т. п.
    Что хотим - то имеем.
    Я не припомню ни одного израильского писателя, чье выступление на политическую тему хоть чем-нибудь - лексикой, оборотом мысли, аргументами - отличалось бы от речи любого партийного функционера.
    Но ведь какая-то разница между писателем и партийцем должна существовать?!. Или нет?..
    Есть один несомненный признак, по которому можно судить о влиянии литературы на общество и качество самой литературы.
    Как пространство прогибается вблизи больших масс, так большая литература меняет пространство языка, в первую очередь - область высказываний, суждений, оценок, т. е. всего, что составляет осмысленную речевую деятельность.
    Литература, и только литература в узком и широком смысле - от художественной до научной - заказывает тип высказывания, устанавливает максимальную планку, к уровню которой суждение стремится, и минимальную, ниже которой нельзя соскользнуть, не рискуя выпасть за пределы культурной нормы.
    Я настаиваю на том, что именно уровень, тип и качество высказывания - это центральный нерв того, что можно назвать русским опытом, резко отличным от опыта израильского.
    Да, конечно, русский опыт - горький опыт, невозможный опыт, но и опыт невозможного тоже.
    Попав в Россию, социализм звереет, а капитализм дичает; демократия оскаливается пародией на диктатуру, как раньше диктатура выглядела пародией на демократию; за прежний террор государства по отношению к обществу теперь общество мстит террором по отношению к государству, - в России, похоже, каждый последующий этап звенит цепями предыдущего, т. е. опровергает его, руководствуясь одной и той же неизменной схемой и сметой.
    Все так. И еще много, много сверх того.
    И все же существует одна заповедная область, где Россия не устает удивлять и восхищать, - это область культурного творчества.
    Как будто некогда в этот пугающе огромный и буйный национальный организм проник вирус культурной лихорадки, который не удается победить ни политической, ни экономической, ни военной блокадой. Его удается на время заглушить, ослабить, усыпить, что и проделывалось в течение семидесяти лет то с непременным, то с переменным успехом, но изгнать его полностью не удавалось никогда.
    Стоило профилактическим кампаниям чуть-чуть поутихнуть, и лихорадка вспыхивала с новой силой.
    Так было в 50-е годы, после смерти Сталина, продолжалось в 60-е, прорывалось в 70-е и 80-е - вплоть до самого конца затянувшейся и застоявшейся социалистической эры.
    (Я говорю лишь о тех сгустках творческой энергии, которым удавалось пробить круговую оборону официоза и вспыхнуть на его поверхности.
    Что ж до общественных глубин и подполий, там творческая свобода не глохла ни на день, ни на миг.)

    ... Как бы ни оценивать плоды уже почти пятнадцатилетней свободы слова, равной которой Россия не знала, один результат, по крайней мере, неоспорим: это количество и качество опубликованных текстов, ранее в культурооборот не поступавших.
    Я имею в виду не художественное или религиозно-философское слово, бывшее некогда под запретом, в изгнании или рассеянии, - оно в основном собрано, напечатано, изучено и доступно не со вчерашнего дня.
    Нет, на этот раз речь идет о литературной "текучке", потоке публикаций от начала века до примерно второй половины 20-х годов. Это голоса живой жизни, которая хоть и хваталась за слово и спасалась им, но - без претензий застыть в нем навечно: литературные, театральные, художественные рецензии, актуальная публицистика и журналистика, но самое главное, пожалуй, - это извлеченные из государственных и семейных архивов, чудом уцелевшие дневники, письма, исповеди, размышления частных людей, свидетелей, очевидцев, наблюдателей, так и не пробившихся в заглавные действующие лица истории. Общий интеллектуальный уровень непредставимо, ошеломляюще высок, будь то проходная рецензия неизвестного критика, дневниковая запись городского интеллигента или чиновника, письмо на фронт - германский, белый, красный...
    Это и была литература "серебряного века" в ее прямом социальном действии.
    Теперь, вглядываясь в русские главы своего прошлого, я понимаю, что усилия нескольких поколений, включая и мое, "шестидесятное", ушли на то, чтобы тот уровень если не достичь, то хотя бы вспомнить. И вспомнили. Иначе советская власть готовилась бы отмечать столетие со дня рождения.
    Эта масса новых публикаций - чтение, доступное и увлекательное для всех, без исключения, но особенно полезное тем, надеюсь, уже немногим упрямцам, кто еще всерьез полагает, будто первое большевистское правительство состояло сплошь из подлинных интеллигентов, а российская трагедия только в том и заключается, что каждое новое послеленинское руководство ожлоблялось все больше и больше с тяжелой руки и крутого почина главного жлоба.
    Нет, не так это было: достаточно сравнить письменность Рыкова, Луначарского, Троцкого, Бухарина с наследием их сверстников и оппонентов другого (первого) класса, чтобы увидеть, в каком умственном и культурном захолустье ставились голоса будущих распорядителей российской и мировой истории.
    Так у них. А что у нас?..
    ... Любит ли кто-нибудь из вас израильское радио так, как я его люблю? Надеюсь - нет: чтобы ивритский радиоэфир вошел в столь пагубную привычку, необходим особый распорядок дня, и возникает он не от хорошей жизни - я намекаю на поганое здоровье, тягостную скованность в передвижении и общении.
    Только радио спасает мой иврит от вырождения в экспрессивное мычание и удерживает связь с народом Израиля на приемлемом патриотическом уровне: я бесконечно рада, что у моего народа всегда есть с кем поговорить, даже если не о чем, и есть что сказать, даже если некому.
    Голоса политиков по радио благодаря домашней акустике звучат по-особому интимно и убедительно, так что и впрямь проникаешься: твоя судьба - в их руках.
    Прогноз погоды, столь важный для подавляющего большинства, и тот для меня неизмеримо важнее: ведь я погодой практически не пользуюсь, мною движет только национальная солидарность.
    Я не позволяю себе отключаться даже на время рекламных пауз, хотя в принципе рекламу не выношу, но то -реклама вообще, а это - реклама израильская: в отличие от великого поэта, моя цель не в том, чтобы быть понятой моей страной, но в том, чтобы понять мою страну, и меня не устраивает, если она - страна - пройдет стороной.
    Все голоса меня волнуют, интересуют все программы, но одна все же привораживает больше других: "Пинат тарбут" - "Угол культуры".
    (Тут, конечно, и самый ленивый сострит, быстренько обменяв "культуру" на "угол": "культура в углу". И, к сожалению, окажется не так уж не прав, как мы дальше увидим.)
    Я прикипела к этой рубрике не только в силу узкопрофессиональных интересов.
    Газетная, журнальная, радиорецензия - жанр куда более ответственный, сложный и показательный, чем принято думать. Это синхронный перевод чувства и впечатления на язык абстрактных понятий, логических конструкций и обоснованных суждений.
    В сущности, это умственная работа, которую проделывает любой человек, когда (и если) он делится своим культурным переживанием с другим человеком.
    Рецензент как профессионал способен сделать свое впечатление всеобщим или почувствовать общее отношение, сформулировать его на разумно убедительном уровне.
    Скажем так: рецензия - это своего рода "солдат на марше", оперативный жанр, с помощью которого мы можем прознать, что именно волнует данное общество и каковы его интеллектуальные ресурсы, чтобы перевести мурашки в спине, слезы в горле и дрожь в коленках в членораздельную человеческую речь.
    (В качестве надежного источника аналогий и поучений я обычно обращаюсь к материалу и опыту русской культуры, что естественно. И все же помню: тот переворот в сфере гуманитарной мысли - от структурализма до постмодернизма, - которым ознаменована вторая половина нашего века и которого родина - Франция, начался именно с литературной критики, конкретно - с рецензий Ролана Барта.
    В отличие от традиционной, такая литературная критика вовсе не озабочена исключительно и преимущественно художественной литературой, обширное поле ее зрения до горизонта заполнено театром, кино, фотографией, политикой, рекламой, уличными происшествиями, т. е. практически всем, Что нуждается в оценке, анализе и суждении.)
    ... Итак, на основании длительного пребывания в "уголке культуры" что я могу сказать о душевном складе израильского общества? Прежде всего я скажу, что это общество повышенной эмоциональной возбудимости: что ему ни предложи и ни покажи, оно на все откликается словом "хавайя". (Обычно переводится как "переживание", что не совсем точно: это переживание плюс событие.)
    Так или иначе, но именно "хавайя" образует стержень любой рецензии, на который нанизываются все остальные слова.
    А что собой представляет интеллектуальное обеспечение столь чрезвычайной душевной отзывчивости?
    Не могу знать: нет данных. Да и откуда им взяться, если типовой отклик на любое явление культуры, независимо от того, кто именно и на что откликается, полностью исчерпывается нижеследующим словарем, не по вине составителя удручающе кратким?..

    "Мадhим" - "восхитительно", "мерагеш" - "волнительно", "ногеа ла-лев" - "душещипательно", "ногеа ла-лев ад дмаот" - "душещипательно до слез", "коре эт hа-лев" - "душераздирающе", "билти рагиль" - "необыкновенно", "нифла" - "чудесно", "пашут нифла" - "просто чудесно", "эноши" - "человечно", "коль-ках эноши!" - "так человечно!", "универсали" (очень важное слово!) - "общечеловечно", "актуали" - "злободневно" (комплимент); обязательно для театральных и кинорецензий: "кама зе ала?" - "почем?" и "шовер эт hа-купот" - "кассовый успех", "муцлах" - "успешно", "ло муцлах" - "не успешно", "маврик" - "блеск!", "максим" - "чарующе", "погеа" - "причиняет боль", "мамаш" - "ну прямо-таки!", "маалив" - "оскорбляет", "мератек" - "не оторвешься", "мамаш хавайя"...

    Вооружась этим списком, вы смело можете выступать в любой культурной программе.
    А теперь представим, что речь идет не о речи одного профессионального слоя, но одного, отдельно взятого человека. Что можно сказать о нем как о личности? Много и нехорошо: ясно, что человек этот небольшого ума, невысокого полета, звезд с неба не хватает да и вряд ли понимает, зачем и кому это нужно; в близких связях с искусством не замечен, в обществе любителей книги не состоит. Языком, вернее - языковой пеной пользуется неряшливо и по случаю, дабы оповестить мир о своих умственно-душевных шевелениях. Впрочем, скорей всего и шевелений-то никаких нет, а - так, пустота, вынужденная реакция на внешние раздражители, элементарная раскладка мира по принципу "нравится - не нравится" ("сладко - горько", "холодно - жарко" и т. п.).
    Делаем скидку: допустим, что цех критиков не принадлежит к числу передовых производств.
    В конце концов, даже в процветающей культуре встречаются неуспевающие участки. В Израиле, к примеру, к таковым, помимо литературной критики, относится научно-популярная литература и журналистика. (На что сильно жаловались израильские ученые во время незабываемой встречи с депутатами кнессета. Безответно.)
    Но разве из этого следует, что травмированы и соседние участки? Увы - следует.

... Умер Ханох Левин, самый, быть может, оригинальный, колючий и неприрученный израильский писатель.
    Смерть художника - не только большая утрата, но и большое культурное событие, как ни цинично это звучит. Отметили его израильские СМИ постыдно глухо, скороговоркой, на задворках более значительных событий, как-то: очередная гримаса "мирного процесса", свежий ляп кого-то из политиков, перебранка коалиции с оппозицией и т. п. Нет, кое-что, конечно, все-таки имело место: первый канал TV показал поминки по Левину группы его ближайших сподвижников и коллег по театру.
    Прелюбопытные вещи узнала я о покойном: например, что театр Левина "пашут мератек", да и вообще как писатель он "билти рагиль" ("необычный", "незаурядный"); что, несмотря на видимые миру пессимизм и мизантропию, был он на самом деле добрый человек из Тель-Авива", "аhав эт  бней-Адам" ("любил людей" - это Ханох-то Левин!), ну и конечно, "актуали" ("злободневный") и "универсали" ("общечеловеческий"). Вместе ("яхад").
    А еще он был пророк: так, например, когда двадцать лет назад один из его персонажей произнес со сцены: "Поцелуй меня в задницу", это вызвало шок, а теперь все так говорят.
    Среди отрывков из театральных спектаклей по пьесам Ханоха Левина, показанных в тот вечер на TV, один, из самого последнего, только готовящегося к показу спектакля, меня поразил: диалог двух очень пожилых людей - мужа и умирающей жены.
    Об актерах умолчу, но текст!.. Прямой парафраз чеховской "Скрипки Ротшильда"! Что это? Случайность? Совпадение? Невозможно. Авторский замысел?
    Вот он - предлог счастливый повод сказать о писателе нечто и вправду универсальное, что роднит израильского драматурга с мировым театром или отличает от него.
    Ни слова, ни полслова... Добро бы только актеры, но пропустил и промолчал профессор Менахем Пери, известный литературовед и критик. Он, впрочем, поделился одним воспоминанием, тоже изрядно меня удивившим: оказывается, когда-то проф. Пери в течение двух лет трудился, не покладая пера, на неухоженной ниве театральной критики. А потом перестал.
    И только тогда Ханох Левин сказал ему: "Послушай, как ты мог заниматься тем, чего нет? Нет в Израиле театра".
    Если это правда (а с какой стати нет?) - в каком тусклом безвоздушье жил лучший драматург страны!
    При всем том я уверена: доведись с кем-нибудь из участников этого беспамятного вечера встретиться запросто, на улице, в кафе, в гостях, получился бы нормальный интеллигентный разговор, а не вялый обмен междометиями.
    Но, выходя на широкую аудиторию, в массы, ни один из них и никто другой не утруждает себя желанием и необходимостью выговорить что-нибудь непохожее на сонное бормотание.
    Потому что инфантилизм, интеллектуальная лень, умственная одурь, заштампованность и симуляция мыслительной деятельности - это общепринятая норма общественного сознания.
    Только в такой атмосфере стал возможным и действительным "мирный процесс"...

---------------------------------